Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник]
— Хозяйка называется! Хлебница у нее пуста. Теперь все будет в порядке — из-под земли достанет хлеб.
— Да что ты, Игорь Петрович, за Пугачев такой! — возмущенно загудел Тянигин. — Подумаешь, беда какая, хлеб! Ну, куда она на ночь глядя побежит за ним?
— Ничего, Алексей Данилович, это впредь ей наука. Пойдемте, товарищи^ Все будет в порядке, — обещал хозяин.
Так оно и было — и хлеб оказался на столе, и все остальное — все то, что, по глубокому убеждению людей толковых, считается наилучшим на шикарном пиру жизни: и коньяк с лимоном, и лососятина, нарезанная красными лепестками, и нежная поросятина, и копченая колбасятина, и поданная в прозрачной хрустальной посуде черная икра, и шампанское рекой, во время разлива которого проснулся и встал с дивана тщедушный чернявый гость Огребы, хотел подойти к столу, но упал на полпути.
Гурин сначала чувствовал себя чужим на этой неожиданной ночной попойке, но постепенно коньяк возымел свое действие, пробудил в нем обычную его страстную устремленность к людям; и в экстазе нежных чувств уж обнимал он за талию вялого, поднятого с полу и обтертого мокрым полотенцем брюнета, что- то совершенно для самого себя непонятное говорил ему, а у того моталась голова. Гурин пришел в бурный восторг, пьяно подумав, как это хорошо, что именно такой милый человек является отцом двоих очаровательных детей. Гурин дружески целовал ручки женщинам, смешил их, они стали говорить ему «ты», щенок Рекс забежал под пиршественный стол, начал хватать за ногу Юрия Сергеевича.
Далее уж Гурин мало что помнил — только то, как вели его в другую, очень далекую комнату, по пути он засыпал и просыпался, снова засыпал и просыпался, и однажды увидел всю троицу детей и щенка Рекса, вразброс уснувших на широкой тахте, хотел присоединиться к живописной группе, но его повлекли дальше, ввели в маленькую темную комнату и уложили на затрещавший узкий диванчик. А после, когда он беспомощно барахтался, не то пытаясь заползти в какую-то глубокую пещеру, не то снять брюки, кто-то очень тяжелый и мягкий навалился на него сверху, стал жарким и влажным ртом целовать его, и он догадался, что это женщина. Чувственный человек, к тому же пьяный, Гурин вначале так и рванулся навстречу естественному позыву, но какая-то пуговица или брошь вдавилась ему в подбитый глаз, затем окорябала нос, и Юрий Сергеевич опомнился. Гудели пружины, диван колыхался, и Гурин отчаянно рвался из чужих рук, боролся за свободу, добиваясь ее только для того, чтобы утихомирить неистовую женщину и успеть рассказать ей, что он всегда любил только одну — свою злую и несчастную жену Елену. Неизвестно, чем бы закончилась эта яростная любострастная борьба, если бы не сорвалось одно возбужденное тело с другого, и, грохнув на пол, не исчезло в темноте, бормоча что-то невразумительное, — после чего Гурин почти мгновенно уснул…
Пробуждение его было тягостным. Яркое солнечное утро давно сияло за окном. Гурин долго лежал на диване, не решаясь встать… Потом, с усилием заставив себя действовать, он поднялся и, стараясь не глядеть на лежавших в обнимку брюнета и его жену, прошел мимо кровати, где они покоились, и крадучись выбрался из комнаты…
На кухне он нашел бодрствующего Алексея Даниловича, который грустно и виновато посмотрел на него красными глазами, рядом с ним сидел за кухонным столом Игорь Петрович, наполнял рюмку из начатой бутылки. Покосившись на Турина, он подвинул в его сторону налитую рюмку.
— Не хочу, спасибо. У меня после коньяка всегда все бывает в порядке, — вежливо отказался Гурин и, произнеся эту в общем-то банальную фразу, вдруг ощутил некий мгновенный перестрой в своем сознании: словно после магической формулы, нечаянно угаданной и произнесенной им, открылась ему некая истина.
По его догадке, истина заключалась в том, что перед ним за кухонным столом сидел в вольготной позе здоровенный откормленный вор — такой цветущий, великолепный экземпляр, что ему можно было бы дать золотую медаль за экстерьер, если бы существовало обыкновение награждать воров медалями, как на собачьих выставках. Все вещи, что окружали его, которых касался он, в хозяйском небрежении даже не замечая этого, — хрустальная рюмка, которую сжимал он в мясистой белой руке, массивная пепельница, оконная штора, задевавшая его плечо, прозрачная водка в бутылке и даже солнечное пятно на шторе, — все принадлежало Игорю Петровичу, сутулому человеку с редкими зубами и низким вогнутым лбом. Хотя он и был, в понимании Турина, вором во всей своей неприкрытой красе, и не прочел, должно быть, ни одной замечательной книги, а человека любил не больше, чем свою двухпудовую гирю, и усердно, открыто служил дьяволу — никто не хватал его и не тащил в тюрьму, и даже вроде бы все выглядело так, что из троих сидевших на кухне только он и был реальным представителем жизни, а такой, как Гурин, смотрелся рядом с ним вроде призрака, что ли; и даже Тянигин, массивный и толстоносый, казался лишь неуверенным допущением, в реальности которого можно было посомневаться. С этой именно минуты Гурин и начал подозревать, а существует ли он на самом деле и не является ли плодом своей собственной фантазии…
— Билетов, говорят, нет на Москву, — сообщил Тянигин, озабоченно вздыхая.
— Давно нет, — подтвердил Игорь Петрович. — И не будет в ближайшие дни, — уверенно продвинул он дальше свое мрачное отрицание. — Несколько дней стояла нелетная погода, вот народишку и поднакопилось, — последовало окончательное объяснение.
— Но мне надо срочно уехать, — испуганно пробормотал Гурин. — Как же так, Данилыч? Я… не могу больше здесь оставаться, ты же знаешь…
— Мухаммеда если попросить, — задумчиво перебил Турина Игорь Петрович, маленькими, глубокими, как дырки, и совершенно трезвыми глазками глядя на Тянигина.
— Ах да! Звонил вчера ваш Мухаммед, — начал было Гурин, но хозяин встал и, не слушая его, покинул кухню.
И Юрий Сергеевич почувствовал, что Огреба уже знает о подозрении, которое только что пришло в голову Турина. И если Огреба стал звонить Мухаммеду, то вовсе не потому, что поверил в реальность Турина, а для того лишь, чтобы угодить той предположительности Тянигина, которую он ценил, видимо.
— Ну что ж, если Мухаммед не хочет к горе, то гора к нему, — говорил Гурин, когда друзья снова ехали вдвоем в машине. — А кто этот Мухаммед, интересно?
— Точно не могу сказать… Сейчас приедем, узнаем, — отвечал Тянигин.
Но когда они нашли по адресу, данному Огребой, дом, квартиру на втором этаже и позвонили в дверь, она раскрылась на цепочке, высунулась старушечья рука и протянула конверт.
— Уехал. Это вам велено передать, — сказала старушка и, как только взяли у нее письмо, с грохотом захлопнула дверь.
«Начальнику аэропорта В. Д. Б.»— значилось на конверте.
— Да, загадочный Мухаммед, — сказал Гурин.
— Мухаммед от всех бед! — сострил Алексей Данилович. — Мне тоже помог устроить Пантеру в больницу…
И, вспомнив об этом, Тянигин глухо замычал и чуть не прозевал поворот к аэропорту. Он тоже никогда не видел этого таинственного Мухаммеда. Однако в сумбурное, сложное мгновение, когда надо было резко тормозить и одновременно сворачивать влево, а машину заносило вправо, и баранку приходилось бешено вращать и влево и вправо, а спереди надвигался встречный автобус, — в это мгновение отчетливо возник перед машиной, за ветровым стеклом, некий великолепный образчик мужчины из тех, которые здоровы, как лошади, всегда превосходно одеты, повелевают женщинами и не знают той беды, что единственная возлюбленная может умереть от страшной болезни века… Автобус тяжело просвистел мимо, и призрак благополучного мужчины, померещившийся Тянигину, снесен был прочь вихревым гулом, осталась перед Алексеем Даниловичем пустынная дорога к аэропорту да горькая дума о жене. Наверное, ей нужен был не такой пентюх, как я, а красивый мужчина вроде Мухаммеда, думал Тянигин. А мне нужна была не такая, как Пантера, а другая, которая не мешала бы мне строить самолеты. Выходит, мы прожили вместе много лет, мучая друг друга, а я думал, что счастливее нас никого нет… Какое жуткое заблуждение и потеря времени!
Но от безжалостной догадки, что Аида своей роскошной женской красотой не принесла ему счастья, а как бы обманула, с помощью сладких чар заставив его служить чуждому и враждебному для него началу — Мухаммедову… от горькой этой догадки Тянигину стало лишь еще жальче Пантеру, которая лежит сейчас в больнице и, гневаясь на долгое отсутствие мужа, наверняка все еще считает себя безграничной владычицей его жизни, не зная, что изобличена в своем одиночестве, малости, сиротливости и безнадежной слепоте… Да, изобличена, но не брошена, не проклята и не предана своим верным слугой. Конечно, я был для тебя только слугой, рабом, собакой, которая лизала твою белую руку… А ведь я всегда хотел друга — только друга в этой жизни я хотел, Аида! Только верного друга…
